ШНУРА ЖАЛКО!

 А кому классикив литературы?

Пушкин "Не для дам" /сборник/  тут

Афанастев "Заветные сказки" тут

Лермонтов "Уланша"  тут

Иван Барков "Лука  Мудищев" тут 

Есенин....  тут

Тут подборка 

Достаточно побывать один раз на концерте и посмотреть на присутствующих.

 Возможно, потому и не помните, что при Вас, ребёнке, дед не выражался.

Вот и в рассказе Леонида Сергеевича Соболева описывается один такой случай в истории Красного Флота. Рассказ длинный, и я его подсократил, но всё равно остался длинноват – извиняйте. Однако, думаю, рассказ стоит того, чтобы быть опубликованным.

ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОДХОД

Самый поразительный случай за годы моей политработы был, пожалуй, в тысяча девятьсот двадцать втором году на учебном судне.
Вот много говорится об индивидуальном подходе к людям, что, мол, всех под одну гребёнку равнять нельзя и в воспитательной работе обязательно надо учитывать особые свойства самого человека. Так вот, в первые годы моего комиссарства я раз с отчаяния такой индивидуальный подход загнул, что теперь вспомню – и сам удивляюсь.
Однако результаты оказались выше всех ожиданий, и сохранил я для Красного флота одного очень ценного человека.
Был тогда у нас на учебном корабле вторым помощником командира Помпей Ефимович Карасёв. Собственно, настоящее его имя было По'мпий, но в семнадцатом году, пользуясь гражданскими правами, он это имя во всех документах переделал на Помпея и даже соответственно перенёс день своего ангела с седьмого июля на двадцать третье декабря. Пояснил он это тем, что имя Помпий очень смахивает на пожарную помпу, чем при царском режиме ему порядком надоедали корабельные шутники, а Помпей много благозвучнее и даже имеет флотский оттенок, потому что, как услышал он это на лекции в гельсингфорсском матросском клубе, некий римский воевода Помпей одержал морскую победу, и следственно, тоже был военным моряком.
Должность второго помощника командира в те годы мало чем отличалась от должности главного боцмана – как говорится, свайки, драйки, мушкеля, шлюпки, тросы, шкентеля, – и поскольку боцман у нас, по мнению Помпея, был слабоват, он сам круглые сутки катался по кораблю шариком на коротеньких своих ножках, подмечал неполадки и "военно-морской кабак" и по поводу этого беспрерывно извергал сквернословие, весьма, надо признаться, затейливое. Так же подавал и команды на аврале: в команде, скажем, пять слов, а у него – пятнадцать, и остальные десять все посторонние. Прямо удивляешься, откуда что берётся... Правда, плавал он к тому времени более двадцати лет и на этом же корабле с девятьсот восьмого года в боцманах ходил. До того он к этому диалекту привык, что иначе ни на какую тему говорить не мог, и раз я просто поразился, в каких случаях он на нём изъясняется.
...
Это был год первого комсомольского набора на флот, и почти все ученики машинной школы, что у нас на корабле плавали, недавно ещё были комсомольскими работниками не ниже уездного масштаба, а Помпей их благословляет с утра до вечера. Конечно, обидно. На собраниях шумят, ставят вопрос о списании Помпея с корабля как пережитка, словом, что ни день, то к командиру – рапорт, а к комиссару – постановление комсомольского бюро. Я Грибову (комсомольскому секретарю) объясняю:
– Товарищ дорогой, у нас военный флот, а не губернская конференция, пора уж, в самом деле, привыкать. Вы бы лучше, чем шум подымать, помогли бы мне – провели бы со своей стороны воспитательную работу над стариком. Народ вы молодой, флота не знаете, учить вас морскому делу надо. А где мы другого такого специалиста по шлюпкам, парусам, тросам и прочим премудростям найдём? В учебниках не всё написано, а в нём двадцатилетний опыт. Кто вас так научит узлы вязать, краску составлять, фигурные маты плести?
– Да вот о матах-то я и толкую, – говорит Грибов, – он, товарищ комиссар, не плести маты нас учит, а загибать их. Вы послушайте, как наши комсомольцы в быту стали говорить: через два слова в треть – загиб. Думают, это настоящий флотский шик и есть, а как их разубедишь, когда живой пример перед глазами, тем более комсостав?
Ну, я вижу, вопрос перерастает в политическую плоскость – Помпей и впрямь у меня молодое пополнение портит. А на комсомольцев в те годы с разных сторон влияли: жоржики, которых с флота ещё не всех повыкидали, татуировочку насаждают, блатной лиговский язык прививают, якобы флотский. Иной раз слушаешь – передовой комсомолец, недавно ещё где-либо у себя в Калуге новый быт насаждал, – а тут из-под бескозырки чуб выпустит, клёш в семьдесят два сантиметра закатит и говорит примерно так: "Чьто ж, братва, супёшнику счас навернём, с коробочки потопаем, прокинем нынче по Невскому, бабца какого наколем – и закройсь в доску до понедельника". Я раз их собрал, высмеял, а о "коробке" специально сказал. "Вы, – говорю, – на этом корабле в бой за Советскую власть пойдёте, на корабле живёте, учитесь, а нужно – и умирать будете, а вы такое гордое слово – корабль – в "коробку" унизили". И рассказал им попутно, как русские матросы в старое время и в гражданской войне кораблём своим гордились и сами с ним на дно шли, как в Новороссийске над этими "коробками" тяжёлыми мужскими слезами плакали, когда их топить пришлось... Ну, дошло это до комсомольского сердца, и слово "коробка" у нас действительно исчезло, а прочий лиговский язык никакой борьбы не выдерживал.
А тут ещё Помпей мат культивирует, борьба на два фронта получается...
Вызвал я его к себе в каюту, посадил в кресло и начал проводить политработу:
– Так и так, Помпей Ефимович, грубая брань унижает не того, в кого она направлена, а того, кто её произносит. Это, – говорю, – в царском флоте было развито как неуважение к личности трудящегося, а в наших условиях на матерщинника смотрят как на некультурный элемент. Словом, чтобы не действовать административно, я вам не предлагаю в порядке приказа изжить матерную брань, а говорю по-хорошему: будьте сознательны, бросьте это дело.
Говорю, а сам вижу – слова мои в него, как в стенку, ни до души, ни до сознания не доходят: сидит мой Помпей, красный, потный, видимо, мучается, да и побаивается – для него комиссар страшнее командира. Нет, думаю, не тот у меня подход, надо эти лозунги бросить. Я на другой галс лёг – объясняю попросту, задушевным тоном: молодёжь, мол, теперь иная, это не серые новобранцы с деревни, а комсомольцы, у каждого своя гордость, и им обидно. Это нам с вами, говорю, старым морякам, как с гуся вода, – покроют, – и не встряхнёшься. А им внове, надо же понимать.
Слушал, слушал Помпей Ефимович, потом на меня глазки поднял, – а они у него такие маленькие были, быстрые и с большой хитринкой.
...
– Мне, товарищ комиссар, пятый десяток идёт, это не жук плюнул. Я двадцать лет привычку имею, легко не отвыкнешь. Вы мне лучше определите срок, я чего-нибудь сам придумаю. И притом вопрос: как это – совсем отвыкать или только от полупочтенных слов? Скажем, безобидные присловья допускаются?
– Отвыкайте, – говорю, – лучше сразу совсем. А безобидные пусть у вас в резерве будут, когда вас прорвёт, тогда их и пускайте.
Договорились. И началась новая эпоха: и точно, нормальной, скажем, брани больше от Помпея Ефимовича никто не слышит. Но как-то так он сумел и обыкновенные слова поворачивать, что слушаешь его – в отдельности будто все слова пристойные, каждое печатать можно, – а в целом и по смыслу – сплошная матерщина. Меня даже любопытство взяло. Постоял я раз на одном аврале – шлюпки подымали, – послушал внимательно и понял его приёмчик. Он весь этот свой синтаксис – в тридцать три света, да в мутный глаз, да в Сибирь на каторгу, в печёнку, в селезёнку – в речи оставил, и хоть прямых непечатностей нет, но до того прозрачный смысл получается, хоть святых вон выноси. Да вслушиваюсь, – он ещё какие-то иностранные слова вставляет, так и пестрит всё ими. После я дознался: оказывается, он два вечера к старшему врачу ходил, все полупочтенные слова у него по-латыни раздобыл, на бумажку списал – и без запинки ими пользуется. Комсомольцы прямо вой подняли. "Что же, – говорят, – товарищ комиссар, ещё хуже стало! Раньше, бывало, поймёшь, хоть фыркнешь, а теперь покроет по-латыни – и вовсе не разберёшь, что к чему!.. "
Тут я рассердился, зову его опять в каюту и очень строго ему говорю:
– Вы, – говорю, – меня обманули, иначе говоря, взяли на пушку. Чтоб никаких слов – латинских ли, французских ли – я более от вас не слыхал, понятно? И объясните вы мне, за-ради бога, Помпей Ефимович: балуетесь ли вы из упрямства, или в самом деле такая в вас устойчивая идеология, будто на корабле без матерей не обойтись, хотя бы и иностранного происхождения?
Вздохнул Помпей Ефимович, смотрит на меня с отвагой отчаяния:
– По правде говорить, товарищ комиссар?
– Конечно, по правде, мы оба не маленькие.
– Ну, коли по правде, то идеология. И поскольку вы ставите вопрос не на принципиальное ребро, а по совести, позвольте с вами говорить не как с комиссаром корабля, а как с балтийским матросом. Тем более, вы какого года призыва?
– Девятьсот двенадцатого, – говорю.
– Ну вот. А я – девятисотого и в двенадцатом году уже четвёртую кампанию в боцманах ходил, так что вы передо мной вроде, извините, как салажонок. Но раз вы всё-таки настоящую флотскую службу захватили, то вполне должны понимать, что с морем без солёного слова никак не выйдет. Оно его любит, море-то. Раз человек лается, значит, у него в душе ещё отвага и он непреклонен. Вот, скажем, на шлюпке идёшь, два рифа взял, а волна... (тут он сказал, какая волна) – словом, упаси бог. Прикроет она шлюпку, сидишь-сидишь, и дыхание испортилось, а вода всё на тебе одеялом. Послабже человек или кто с новобранства не обучен – тот взмолится. Ну и пропал. А как загнёшь в три перевёрта с гаком из последнего дыхания – изо рта пузыри пойдут, а в каждом пузырьке солёное слово. В самую его мокрую душу угадаешь, моря-то. А душа у моря хмурая, серьёзная – её развеселить надо... Волна и отступит – значит, мол, жив ещё человек, коль так лается.
– Ну, – отвечаю, – Помпей Ефимович, это какая-то мистика или художественный образ. Вы же кроете не стихию, а нормальных живых людей! А у них своя психика.
– Могу и насчёт людей пояснить. Вот, скажем, увидишь, как настоящий марсофлот в шторм за бортом конец ловит, того и гляди, сорвётся – как тут в восхищение не прийти? От восхищения и загнёшь, и тому за бортом лестно: значит, от души его смелость оценили. Или, скажем, бодрость духа. Её солёные слова, знаете, на какую высоту подымают? Вот упал человек за борт, ошалел, пока шлюпка дойдёт, у него все гайки отдадутся. А пошлёшь ему с борта что-нибудь необычное да повеселее, смотришь, и спас человека: поверху плавает и сам ругается для бодрости. Или на скучной работе: дерёт, дерёт человек кирпичом палубу, опротивело ему, думает – скорей бы второй помощник пробежал, может, отчудит чего посмешнее. А я тут как тут – там подбодришь кого, тут кого высмеешь, здесь этак с ходу весёлое словечко кинешь, – обежишь корабль, вернёшься, а они прямо искры из настила кирпичом высекают, крутят головами и посмеиваются. Или растерялся матрос, не за то хватается, того гляди, ему пальцы в канифас-блок втянет, – чем его в чувство привести? Опять-таки посторонним воздействием. Очень много могу привести вам примеров, когда плотный загиб пользу приносит. Только во всех этих случаях, обратите внимание, обычная брань не поможет. Я и сам против тех, кто три слова сызмальства заладил и так ими и орудует до седых волос. Слова и солёные приедаются, а действовать на психику надо неожиданностью и новизной оборота. Для этого же надо в себе эту способность развивать постоянной тренировкой и другим это искусство передавать.
Выслушал я его и резюмирую:
– Да, это развернутая идеология. Целая теория у вас получается. Только она, – говорю, – для Красного флота никак не подходит.
А он уже серьёзно и даже с печалью говорит:
– Я и сам вижу, что не подходит. И потому прошу вас ходатайствовать перед высшим командованием об увольнении меня в бессрочный отпуск... Вы же мне все пути отрезаете и даже не допускаете замены безобидным присловьем или, скажем, иностранного происхождения. Мне это крайне тяжело, потому что с флотом я за двадцать лет свыкся и на берегу буду болтаться, как бревно в проруби, без всякого применения. Но решать, видимо, следует именно так.
У меня прямо сердце переворачивается. Вижу, Помпей наш, в самом деле, ничего с собой сделать не может, раз решается сам об увольнении просить. А отпускать его страсть не хочется. Ах ты, думаю, будь оно неладно! И лишаться такого марсофлота прямо преступно для новых кадров, и оставить нельзя – куда же его, к чёрту, с такой идеологией? А он продолжает:
– Главное дело, я чувствую, что, коли б не это наше расхождение мнений, от меня флоту большая польза была бы. Я тут среди ваших комсомольцев присмотрел людей вполне подходящих, дали б мне волю, я бы из них настоящих матросов сделал, только своим, конечно, способом. Но раз Советская власть такого разговора на палубе не одобряет, я прямо тебе скажу, Василий Лукич, как матрос матросу: против Советской власти я не пойду. Вот и приходится корабль бросать.
Вдруг меня будто осенило.
– Это, – говорю, – ты правильно сказал: Советская власть такого разговору не одобряет. И я вот тебе тоже как матрос матросу признаюсь: я ведь – что греха таить? – сам люблю этажей семь построить при случае. Но приходится сдерживаться. Стоишь, смотришь на какой-либо кабак, а самого так и подмывает пустить в господа бога и весь царствующий дом, вдоль и поперёк с присвистом через семь гробов в центр мирового равновесия...
Конечно, сказал я тогда не так, как вам передаю, а несколько покрасочнее, но всё же вполсилы. Пустил такое заклятье, вроде как пристрелочный залп, – эге, вижу, кажется, с первого залпа у меня накрытие: подтянулся мой Помпей, уши навострил, и в глазах уважение:
– Плотно, Василий Лукич, выражаешься, приятно слушать.
Так, думаю, правильный подход нащупал. А сам рукой махнул и огорчение изображаю:
– Ну, мол, это пустяк. Вот в гражданской я действительно мог: бывало, как зальюсь – восемь минут и ни одного повтора. Ребята заслушивались. А теперь практики нет, про себя приговариваешь, а в воздух слов не выпускаешь.
Помпей на меня недоверчиво так посмотрел:
– Заливаешь, Василий Лукич, хоть и старый матрос. Восемь минут! У нас на "Богатыре" на что боцман ругатель был, а и то на шестой минуте повторяться начинал.
– Нет, – говорю, – восемь. Не веришь?
– Не верю.
– Не веришь?
– Нет, – мотает головой. – Я своё время не считал, но так полагаю, что и мне восьми минут не вытянуть.
– Ну, – говорю, – восьми, может, и я сейчас не вытяну, отвык без практики, но тебя всё-таки перекрою.
Смеётся Помпей, а мне только того и надо.
– Не срамись, – говорит, – лучше, Василий Лукич! Вот с "Богатыря" боцман меня бы перекрыл, а боле никого я на флотах не вижу.
– Ах, так, – говорю и вынимаю из кителя часы. – Давай спориться! Только, чур, об заклад: коли ты меня перекроешь, дозволю тебе в полный голос по палубе разговаривать. А я перекрою – тогда уж извини: чтоб никаких слов никто от тебя боле не слышал: ни я, ни военморы, ни вольнонаемные.
Он на меня смотрит и, видимо, не верит:
– Ты что, комиссар, всерьёз?
А я китель расстегнул, кулаком по столу ударил, делаю вид, что страшно разгорячился.
– Какие могут быть шутки! Ты мне самолюбие задел, а я человек горячий. Принимаешь заклад или боишься?
– Я боюсь?.. Принимаю заклад! Посмотрим!
Хлопнули мы по рукам, стали договариваться. Он выставил вопрос о судье – кого позвать – и предложил старшего помощника: он, говорит, хоть нынче остерегается по тем же обстоятельствам, но разбирается в этом деле вполне. Я судье отвод – неловко, мол, мне, как комиссару, такие арии перед комсоставом, и какой вопрос может быть о судье, если два балтийских матроса на совесть спорятся?
Тогда с его стороны ещё затруднение:
– Неправильно получается: как же так, с бухты-барахты? Кого же крыть и по какой причине? Сам понимаешь, для этого дела надо ведь в запал прийти.
– Меня, – говорю, – крой, что я тебе жизнь порчу. А я послушаю, наверное, сам с того обозлюсь. Начали, что ли?
– Пускай, – говорит, – секундомер с первым залпом!
Поправился в кресле – и дал первый залп.
Ну, я прислушиваюсь. Всё в порядочке: начал он, как положено, с большого загиба Петра Великого, все боцмана так начинали. Потом на мою родню навалился. Всех перебрал до седьмого колена, про каждую прабабку характеристику сказал, и всё новое, и на другой галс повернул, – меня самого в работу взял, а я вижу – одна тактическая ошибка у него есть. Третья минута пошла, а он всё мной занимается: и рында-буленем, и фор-брамстеньгой, и в разные узлы меня завязывает, и каждой моей косточке присловье нашёл, и всё в рифму – заслушаешься. Отработал он этот участок – на небеса перекинулся, стал господа бога и приснодеву Марию тревожить, как будто и не он это на коленках перед стулом стоит. Кроет в двенадцать апостолов, в сорок мучеников, во всех святых, – а я опять на карандаш беру: ещё одну тактическую ошибку мой Помпей допустил, вижу – у меня фору добрая минута будет. Потом вновь на землю спустился, начал чины перебирать, от боцманмата до генерал-адмирала и управляющего морским министерством. Словом, шестая минута пошла, и он, вижу, начинает ход сбавлять, вот-вот заштилеет. Посматривает на часы и пальцем тычет – сколько, мол, там?
– Шесть, – говорю, – крой дальше, Помпей Ефимович.
Тут он опять ветер забрал, понёсся: новую жилу нашёл – всё звериное царство на моих родственников напустил: и медведей, и верблюдов, и крыс, и перепончатых стрекоз. Этого ему ещё на минуту хватило, но, вижу, в глазах у него растерянность, и рифм уже меньше, и неожиданностей не хватает. Потом слышу – опять митрополита санктпетербургского и ладожского помянул.
– Стоп, – говорю и секундомер нажал. – Было уже про митрополита.
Он осёкся, замолк, дух переводит, на меня смотрит.
– Было, – говорю, – было, Помпей Ефимович. Ты его ещё с динамитом срифмовал и обер-церемониймейстером переложил, верно?
– Правильно, – сознаётся, – было. Сколько там вышло?
– Восемь минут семнадцать секунд. Перекрыл ты богатырского боцмана. Ну-ка, я рюриковскую честь поддержу. Бери часы.
Ну, набрал я воздуху в грудь и начал.
Если б вам всё это повторить, многих из вас тут же бы до жвакагалса стравило. Потому что я все свои знания в этой области мобилизовал и все силы напряг, ибо ставка была уж очень большая: нужный для флота человек.
Прошёл я по традиции и для времени петровский загиб, нажимаю дальше, аж весла гнутся, а на ходу все его тактические ошибки в свою пользу учитываю. Одна, что он двенадцать апостолов в кучу свалил, – а я каждого по отдельности к делу приспособил. Также и сорок мучеников, кого сумел припомнить, в розницу обработал. А у них имена звучные, длинные – как завернёшь в присноблаженного и непорочного святого Августина или в святых отец наших Сергия и Германа, валаамских чудотворцев – глядишь, пять секунд на каждом и натянешь. Другая его тактическая ошибка – родню он перебрал мою только, а я всех прочистил и по жениной его линии, тоже минуту выиграл. А надо вам сказать, я ещё химию понаслышке знал, потому что по специальности минёром-электриком был, – я и химию привлёк со всякими ангидридами, перекисями и закисями. А главное, я его же приёмом работал: неожиданные понятия лбами сталкивать и соответствующим цементом солёного слова спаять – вот оно и получается.
Словом, пою я эту арию уже девятую минуту, а впереди у меня ещё Керзоны разные, да Чемберлены, да синдикаты, да картели, да анархия производства, – он таких слов и не слыхивал, а по этой системе всё годится. Тут ведь не смысл важен, а придание смысла. Десятая минута идёт – а у меня и стопу нет. И, может, на сорок минут развёл бы я всю эту петрушку, как вдруг входит в каюту Саша Грибов, комсомольский отсекр, – услышал и замер у дверей. И точно, картина необыкновенная: сидит комиссар в расстёгнутом кителе и такое с азартом из себя выпускает, что прямо беги к телефону и звони в контрольную комиссию. Я ему рукой машу, – не мешай, мол, тут дело серьёзное! – а у него глаза круглые и лица на нём нет.
Я на часы покосился – одиннадцать минут полных, и Помпей совершенно убитый сидит. Повысил голос, дал прощальный раскат в метацентрическую высоту и в бракоразводные электроды – и отдал якорь.
– Ну, как заклад, Помпей Ефимович? – спрашиваю его своим голосом.
– Что же, – отвечает. – Матросское слово верное. А слово я до спора дал.
– Значит, разговор у нас снят об уходе и будем вместе Красному флоту служить?
– С таким комиссаром, – говорит, – служить за почтение примешь... – И опять на "вы" перешёл: – Только скажите вы по совести, товарищ комиссар, как эти слова в себе удерживаете? Неужто никогда не тянет прорваться?
– Есть, – говорю, – ещё и такое слово, Помпей Ефимович: дисциплина. Сказано – не выпускать их, вот и не выпускаю. И вы, как старый матрос, дисциплину знаете, так что коли её вспомните – и вам легко будет.
И точно – с тех пор Помпей Ефимович нашёл способ подбодрять народ и веселить его на работе без полупочтенных слов, а я Саше Грибову то и дело говорю:
– Внуши ты своим комсомольцам, можно же без разных слов моряком быть: укажи ты им на Помпея Ефимовича, разве не марсофлот настоящий?
И вот оглядываешься теперь на капитанов третьего и второго ранга, а иной раз и адмирала увидишь, – все они через его, Помпея нашего, золотые руки прошли: ещё десять поколений призывников он вырастил.
А у меня, по правде, после этого состязания певцов на Большом Кронштадтском рейде трое суток в горле разные слова стояли. Начнёшь на собрании речь говорить – и спохватишься: чуть-чуть в архистратига Михаила и в загробные рыданья, всегда животворяще господа, не свернул. С трудом я эту заразу в себе ликвидировал.

 Основная линия статьи Ю.И.:"..функции защиты женщин, детей...лежат на мужчинах".

Ещё на протяжении всей статьи чувствуется невысказанные 3 слова, которые, мне кажется,  Ю.И. внутренне обращает Шнуру, но не пишет. Но эти 3 слова проходят красной нитью через всю статью.

Статья о применении мата, но я не буду здесь использовать его - ведь я не претендуют на роль лидера на сайте уважаемого Ю.И. Кто у нас тут альфа? Ю.И.Мухин. Он демонстрирует в этой статье настоящие мужские качества: интеллект, силу, самоконтроль, опыт.

У шимпанзе член демонстрируют только вожак и претендент, начавший борьбу за власть.В нашем, человеческом обществе альф "немного" больше и права на женщин принадлежат не одному вожаку. И демонстрация мужского достоинства в основном непрямая - с помощью интеллекта. Мат - это более открытая демонстрация. Следующая демонстрация с помощью силы - прямое воздействие. 

Правильно Ю.И. заметил, что Шнур несчастлив(не имеет детей). Получается - Шнур использует мат для демонстрации своих мужских качеств, но...результата-то нет! Этим матом он как бы прикрывается, блефует, он и похож на подростка("инфантилен'). Поэтому он и раздражает Ю.И. - это и есть реакция настоящего мужчины на таких вот шнурков. Но в то же время и жалеет - как же мужчина ударит слабого, подростка.

Про женщин тоже всё правильно.

Хотел ещё похвалить уважаемого Ю.И. за эту статью, да тяжело на мобилке писать. Просто повторю - альфа! И этим всё сказано.

 Шнур живет так как считает нужным, соответственно так себя и ведет, без оглядки на кого либо. При его манере материться, он очень не глупый человек, мешает это понять зачастую лицо с признаками бывшего алкоголика. Помню ещё старое его интервью с отсуствием зуба и в поношенной одежде. Ну, это так к слову. Не совсем понимаю, автора и его претензия к употрелению мата, когда он сам никогда особо в выражениях не стеснялся, пусть и заменяя мат как таковой на слова направленные на прямое оскорбление оппонентов. По мне зачастую мат выглядит более приемлем, чем употребление иного рода слов в адрес противника. Относительно мата вообще - в детстве мат слышал и слышал его часто, но не в пределах родного дома. Матерятся все от высоких начальников до работяг. Более того, мат в наше время употреляют и девочки на улицах и сопливые мальчишки. Но мат по моему личному замечанию это вообще наименьшее зло в наше время, поскольку от культуры прошлой(то есть неопределенное время назад, когда мат не употреблялся. а было ли такое? пусть было), мы перешли в иную культурную среду - где всё можно, но мы лицемеря, делаем вид, что мы люди высоконравственные, уважающие других людей точно так же как себя любимых. Кстати говоря очень давно пытался понять откуда могли произойти матерные слова, например единственное обоснованное значение слово .уй - это вероятнее всего старое "куй" - повелитель(в иных интерпритациях - победитель) китайских демонов. и само это слово напрашивается не на русское происхождение. впрочем могу и ошибаться. Так, что истинное значение слов может быть прямо противоположным нынешнему и не нести негативного следа. ну а то что не принято в  обществе сейчас, может эволюционировать до нормы и наши потомки будут употреблять матерные слова, считая их нормальными. А защита тех кто рядом никак не соотносится с тем употребляет человек мат или нет, она лишь соотноситься способен ли человек защитить любыми средствами и любой ценой своих, а рафинированные интеллегенты, кстати не употребляющие мат, как правило своих защищают плохо. хотя и матерящиеся не всегда хорошо. в общем мат и защита это две разные не относящиеся к друг другу вещи.

Если не быть ханжой, то стоит признать, что Шнур талантлив.

https://www.youtube.com/watch?v=S1FpBygZR7s 

А это обычное интервью 

https://www.youtube.com/watch?v=H945_xtElnA