У меня есть приятель, совсем нерусский, даже не славянин. Никак не могу заставить его начать писать, а собеседник он интереснейший из-за своих парадоксальных взглядов и выводов.
Он большой любитель кино, недавно мы встречались, и приятель заговорил о вновь просмотренном «Собачьем сердце» по мотивам повести Булгакова.
- Раньше я думал, что это просто антикоммунистический фильм, а теперь понял, что это глубоко антирусский фильм. В нем показаны две расы, причем именно русские показаны в
унизительном виде, - начал он.
Я этот фильм смотрел по его выходу на экраны, самой повести потом, естественно, не читал, но, по оставшимся от фильма обрывкам воспоминаний, с приятелм не согласился.
- В фильме показаны интеллигенция и простой народ, а они, действительно, как два народа, но это обычный взгляд «творческой интеллигенции» - Булгакова и создателей фильма - на «быдло».
- Нет, - не согласился приятель, - это не внутривидовая борьба, это межвидовая борьба, и если бы в ролях профессора Преображенского и доктора Борменталя в фильме снялись японцы, это было бы хорошо видно. Вы же посмотрите, насколько разное отношение к
людям: с их стороны презрение и безжалостность, а со стороны русских сострадание. Шариков издевается над кухарками, но когда Борменталь начал его душить, они стали Шарикова защищать – чисто по-русски. И то, что из бродячей собаки вырастает русский и у русского сердце собачье, имеет глубоко оскорбительный смысл.
- Ну, - не согласился я, - строго говоря, Шариков воспитан евреем Швондером, сказать, что он русский, трудно, коммунист – да.
- Нет, именно русский, это сразу узнается. Смотрите, какие он сделал выводы после попытки прочесть переписку Маркса с Каутским – нужно все взять и поделить. Как русский!
- Ты тут себе противоречишь, это все же скорее по-коммунистически, - приятель задумался, не находя доводов, но и я тоже заколебался. – Хотя, конечно, делить поровну – это по-русски. Мне, как-то, серб, еще в СССР, рассказал анекдот, который он,
западноевропеец, считал смешным. Русский и поляк нашли кошелек. Русский предлагает поделить по-братски, а поляк предлагает поделить поровну. Тут надо смеяться, но я не понял, в чем юмор или сатира, и серб победно подытожил, что мы, русские, этот анекдот в принципе понять не можем, поскольку у нас, в России, никогда не было майоратного права. У нас отец не мог выгнать сына из семьи, а мог его только отделить, причем, наделив равной со всеми мужчинами долей своей собственности. Для русских «по-братски» - это только поровну, других вариантов нет. А на Западе было майоратное право, по которому вся собственность отходила только старшему сыну. А остальным не доставалось ничего, как в сказке «Кот в сапогах»: «Старшему досталась мельница, среднему - осел, а младшему – кот.
- Точно, - засмеялся приятель, - крестовые походы совершали младшие братья. И вот, смотрите, фильм «Золотой теленок», - вспомнил он. - Роман написали русский и еврей, так что образы должны быть точными с точки зрения расовых особенностей. В фильме
четыре проходимца – непонятной национальности, поляк, еврей и русский. Вспомните, как Шура Балаганов и Паниковский деньги делили…
Прерву приятеля и лучше приведу этот эпизод прямо из книги, напомнив, что предшествует ему рассказ о том, как Шура и Паниковский ограбили Корейко.
«Когда Остап вернулся в гостиницу «Карлсбад» и, отразившись несчетное число раз в вестибюльных, лестничных и коридорных зеркалах, которыми так любят украшаться подобного рода учреждения, вошел к себе, его смутил господствующий в номере беспорядок. Красное плюшевое кресло лежало кверху куцыми ножками, обнаруживая
непривлекательную джутовую изнанку. Бархатная скатерть с позументами съехала со стола. Даже картина «Явление Христа народу» и та покосилась набок, потерявши в этом виде большую часть поучительности, которую вложил в нее художник. С балкона дул свежий пароходный ветер, передвигая разбросанные по кровати денежные знаки. Между ними валялась железная коробка от папирос «Кавказ», На ковре, сцепившись и выбрасывая ноги,
молча катались Паниковский и Балаганов.
Великий комбинатор брезгливо перешагнул через дерущихся и вышел на балкон. Внизу, на бульваре, лепетали гуляющие, перемалывался под ногами гравий, реяло над черными кленами слитное дыхание симфонического оркестра. В темной глубине порта кичился
огнями и гремел железом строящийся холодильник. За брекватером ревел и чего-то требовал невидимый пароход, вероятно, просился в гавань.
Возвратившись в номер, Остап увидел, что молочные братья уже сидят друг против друга на полу и, устало отпихиваясь ладонями, бормочут: «А ты кто такой?»
- Не поделились? - спросил Бендер, задергивая портьеру.
Паниковский и Балаганов быстро вскочили на ноги и принялись рассказывать. Каждый из них приписывал весь успех себе и чернил действия другого. Обидные для себя подробности они, не сговариваясь, опускали, приводя взамен их большое количество деталей, рисующих в выгодном свете их молодечество и расторопность.
- Ну, довольно? - молвил Остап. - Не стучите лысиной по паркету. Картина битвы мне ясна. Так вы говорите, с ним была девушка? Это хорошо. Итак, маленький служащий запросто носит в кармане... вы, кажется, уже посчитали? Сколько там? Ого! Десять тысяч! Жалованье господина Корейко за двадцать лет беспорочной службы. Зрелище для богов, как пишут наиболее умные передовики. Но не помешал ли я вам? Вы что-то делали тут на полу? Вы делили деньги? Продолжайте, продолжайте, я посмотрю.
- Я хотел честно, - сказал Балаганов, собирая деньги с кровати, - по справедливости. Всем поровну - по две с половиной тысячи.
И, разложив деньги на четыре кучки, он скромно отошел в сторону, сказавши:
- Вам, мне, ему и Козлевичу».
Остановим повествование.
- Заметьте, - говорил мне приятель, - Остапа и Козлевича не было при грабеже, но русский Балаганов о них помнит, Бендер – глава шайки, но Балаганов и не думает к нему
«подмазываться» - он назначает Бендеру такую же долю, как и остальным.
Но продолжим чтение романа.
«- Очень хорошо, - заметил Остап. - А теперь пусть разделит Паниковский, у него, как видно, имеется особое мнение.
Оставшийся при особом мнении Паниковский принялся за дело с большим азартом. Наклонившись над кроватью, он шевелил толстыми губами, слюнил пальцы и без конца переносил бумажки с места на место, будто раскладывал большой королевский пасьянс. После всех ухищрений на одеяле образовались три стопки: одна - большая, из чистых, новеньких бумажек, вторая - такая же, но из бумажек погрязнее, и третья - маленькая и совсем грязная.
- Нам с вами по четыре тысячи, - сказал он Бендеру, - а Балаганову две. Он и на две не наработал.
- А Козлевичу? - спросил Балаганов, в гневе закрывая глаза.
- За что же Козлевичу? - завизжал Паниковский. - Это грабеж! Кто такой Козлевич, чтобы с ним делиться? Я не знаю никакого Козлевича.
- Все? - спросил великий комбинатор.
- Все, - ответил Паниковский, не отводя глаз от пачки с чистыми бумажками. - Какой может быть в этот момент Козлевич?»
- Шура мог просто поторговаться и выторговать себе еще полтыщи, и у него было бы столько же, как он и сам себе назначил, - продолжил мысль мой нерусский приятель. - Но он дрался с Паниковским, чтобы свою долю получил и Козлевич, которого Паниковский предал, даже не задумываясь. Но, одновременно заметьте, хитрый Паниковский «подмазывает» атамана большой долей, чтобы с его помощью самому получить больше, чем при делении добычи Шурой.
А теперь вспомните, как описан в романе эпизод смерти Паниковского, которого к этому моменту ненавидел не только Шура Балаганов, но и вся компания, которую Паниковский только что оставил голодной из-за своей алчности.
«Дорога тянулась бесконечно, и Паниковский отставал все больше и больше. Друзья уже спустились в неширокую желтую долину, а нарушитель конвенции все еще черно рисовался на гребне холма в зеленоватом сумеречном небе.
- Старик стал невозможным, - сказал голодный Бендер. - Придется его рассчитать. Идите, Шура, притащите этого симулянта!
Недовольный Балаганов отправился выполнять поручение. Пока он взбегал на холм, фигура Паниковского исчезла.
- Что-то случилось, - сказал Козлевич через несколько времени, глядя на гребень, с которого семафорил руками Балаганов. Шофер и командор поднялись вверх. Нарушитель конвенции лежал посреди дороги неподвижно, как кукла. Розовая лента галстука косо
пересекала его грудь. Одна рука была подвернута под спину. Глаза дерзко смотрели в небо. Паниковский был мертв.
- Паралич сердца - сказал Остап, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Могу определить и без стетоскопа. Бедный старик!
Он отвернулся. Балаганов не мог отвести глаз от покойника. Внезапно он скривился и с трудом выговорил:
- А я его побил за гири. И еще раньше с ним дрался».
Все! Русский тут же начал жалеть своего врага и каяться, что нанес ему когда-то обиды…
Между прочим, придя домой, я вспомнил, чуть ли не буквально такой же пример из своей книги «Антироссийская подлость», в котором сообщаю, что исследователь советских лагерей для военнопленных австрийский историк С. Карнер написал в своей книге
«Архипелаг ГУПВИ» в главе «Корректировка образа врага»: «Важным моментом для тех, кто был вынужден работать в Советском Союзе, был контакт с русским гражданским населением. Опыт совместной работы в промышленности, сельском хозяйстве и на шахтах в большинстве случаев вносил существенные изменения в образ «русского», созданный нацистской пропагандой. В особенности резко пропагандистскому образу врага противоречат взволнованные, доброжелательные рассказы бывших военнопленных о жизни и о значении русской женщины в семье и в обществе, а также о «простых русских». В памяти многих навсегда остались и каша, которой с ними делились русские, и предложенная папироска или еще какой-нибудь поступок — все это создавало новый для многих образ «русского», который даже в экстремальной ситуации, будучи сам на грани жизни и смерти, когда нет ничего лишнего, делится последним».
Так что же наша российская интеллигенция? Другой народ или уже другая раса, которая к тому худшему, что есть у русских, добавила все худшее, что есть у других народов?
