Молчали не всегда
Должен сказать, что Назаров тоже отчасти прав, в 80-х годах в тех нескольких гражданских делах, в которых я участвовал, народных заседателей иначе, чем кивалами, назвать было трудно.
Но тут вина не столько власти, сколько самого народа.
Дело в том, что любителей общественной работы в коллективах не много, массы стараются этой работы избежать. Поэтому, всех толковых добросовестных, кто эту работу тянет, коллективы старались выбрать на полезные для данного коллектива должности – в органы советской власти, в партком или профком. Что такое суд, в СССР мало кто знал еще и потому, что чуть ли не все гражданские дела, которые сегодня решаются судами, раньше до суда не доводились потому, что решались именно органами партийной или советской власти.
Думаю, что 95% граждан СССР за всю свою жизнь никогда не переступали порога суда ни в каком качестве. И когда выдвигали кандидатуры народных заседателей, то думаю, что основная масса не совсем осознавала, кого они выдвигают, и куда их выдвигают. По опыту своего цеха помню, что выдвигали «хороших людей», но таких, которых на другую общественную работу не приспособишь. Потом, кстати, никого и не интересовало, чем они занимаются, когда их освобождают от работы для работы в суде, поскольку к коллективу их дела не имели отношения. Думаю, что вот такое наплевательское отношение людей, думающих, «авось как-нибудь суда в своей жизни избежим», и давало такой большой процент кивал в народных заседателях.
Курочкин о них пишет так.
«Заседатели наделены всеми правами судьи, но пользуются ими с большой неохотой и почти не несут никакой ответственности. Во всем и всегда виноват судья, даже если он никакого отношения к делу не имеет.
Всего у меня по району шестьдесят заседателей. И только на десяток из них можно рассчитывать как на судей».
Тут надо остановиться на двух вопросах. Во-первых, Советская власть, как видите, на одного профессионального судью выдвигала 60 человек судей из народа. Уверен, что таким количеством предполагалось сделать суд народным. На самом деле, судьи использовали это количество заседателей вопреки замыслу советской власти и выбирали себе из этой массы заседателей только покорных заседателей. То же делал и Курочкин.
Во-вторых. Курочкин был единственным профессиональным судьей на весь районный суд. И помянутые им десять заседателей, когда он был в отпуске или на учебе, рассматривали дела самостоятельно под председательством кого-либо из народных заседателей. Они были теми, на кого Курочкин оставлял суд в свое отсутствие, хотя он, как председатель суда, нес за их решения и приговоры ответственность. Это к тому, насколько при Сталине суды были действительно народными.
С остальными, уверяет Курочкин, все было просто.
«Остальные в полном смысле слова — заседатели. Они заседают, да и только. В суде сидят строгие, с вытянутыми лицами, словно перед фотографом. Так они способны просидеть пять часов подряд, не моргнув глазом и не сказав ни одного слова.
Разобрав дело и удалившись в комнату тайного совещания, спрашиваю:
— Ваше мнение, товарищи судьи?
Они молчат, улыбаются, словно бы мой вопрос никакого отношения к ним не имеет. Начинаешь им разъяснять, что они — такие же судьи, как и я, и их голос равноценен голосу председательствующего. Они внимательно слушают, поддакивают, согласно кивают головами. Убедившись, что наконец-то они поняли свои права, опять задаю тот же вопрос. Они переглядываются, пожимают плечами и заявляют в один голос:
— Как вы рассудите, гражданин судья, так пусть и будет. Только не очень уж строго.
Эта тупая покорность поначалу меня возмущала и коробила, но вскоре я к ней привык. Сочиняю приговор, и заседатели, не читая, охотно подписываются под ним.
Такова основная масса заседателей».
Уверен, что и с этой массой вопрос был не простой, если народные заседатели понимали, в чем суть дела – если дело было простым для понимания.
Вот мой случай. В 1966 году, аккурат после Указа об усилении борьбы с хулиганством, наша уличная компания попала в неприятности и двоих моих приятелей судили, а я попал в свидетели. Закончилось слушание дела, и суд удалился на совещание. Судебный зал был в торце корпуса суда, окна были с трех сторон. Один угол зала был отгорожен под комнату совещаний. Мы со старшим братом одного из подсудимых без задней мыслей подошли к окну у двери комнаты совещаний и оказались в метре от нее. Сначала ничего не слышали, но потом в комнате начался разговор на повышенных тонах. Сначала кричал судья, что партия и правительство дали указание подавить хулиганство и суд обязан хотя бы на первых порах (мне эта первая пора почему-то особенно врезалась в память) жестоко расправляться с хулиганьем. В ответ кричали заседатели, что они не будут ломать жизнь мальчишкам. В результате мои приятели получили условные сроки, хотя прокурор просил реальные.
А вот рассказывает Курочкин о заседателях, которые им описаны, как покорными.
«На скамье подсудимых — семнадцатилетняя девушка с милым грустным лицом и яркими, как вечернее солнце, волосами. Свет ее волос, кажется, течет по фигуре чистыми переливчатыми струями. Ее можно было бы назвать прелестной, если бы не большие красные руки, которые она старательно прячет за спину, и недевичьи ноги в грубых кирзовых сапогах. Она преступница: работая почтальоном, присвоила пособие в пятьдесят рублей, которое получала старушка-колхозница за пропавшего без вести на фронте сына. Ей грозит семь лет исправительно-трудовых лагерей.
На соседней скамье сидят: ее мать, вялая безликая женщина, а дальше рядком расселись, как цыплята, братья и сестры подсудимой, такие же ярковолосые, босоногие, беззаботно веселые, словно явились не на суд, а в кукольный театр. На краешке скамейки примостилась обиженная старушка. Она сегодня выступает как свидетель и потерпевшая. Но эта роль ей явно не по душе, да й пришла она сюда по строгому требованию прокурора. Чтобы как-то разжалобить судей, старушка хнычет и трет глаза какой-то черной тряпкой.
После судебного следствия, которое устанавливает, что подсудимая на присвоенные деньги купила чулки, стеклянные бусы, губную помаду и крошечный флакончик духов, прокурор кратко и логично излагает социальную сущность преступления, его вред и пагубные последствия, а потом просит суд с учетом смягчающих обстоятельств, как-то: глупость и вопиющая бедность подсудимой, определить ей полтора года лишения свободы. Мать мешком валится на пол, протягивает руки и голосит, как на похоронах: «Пощадите ее, гражданин судья! Одна она у нас корми-и-й-лица!» Ее дружным хором поддерживают ребятишки.
Старушка тоже плачет и причитает: «Простите ее. Уж бог с ними, с деньгами-то. Не нужны они мне. Не по своей воле взяла. Нужда заставила. Уж больно они бедные-то. Уж так бедны, и словом не сказать».
Прокурор съежился, опустил голову и не может оторвать от пола глаз.
Суд предоставляет подсудимой последнее слово. Она встает, пристально смотрит на прокурора, потом на меня и удивленно протягивает: «Неужто посадите? — и, вздохнув, с легкой грустью добавляет: — А мне ведь все равно. Небось, в тюрьме-то хуже не будет».
В комнате тайного совещания на этот раз не было оживленных споров. Чувствовалась какая-то недоговоренность, неловкость, подавленность. Мои любимые заседатели — колхозный казначей Вадим Артемьевич Ухорин — философ, моралист, и районный санинспектор Лидия Михайловна Афонина, черноглазая насмешница и хохотунья, сидят хмурые, стараются не смотреть друг на друга.
Ну, так как же решим, товарищи заседатели? — наконец с трудом подаю я дежурный вопрос.
Ухорин, швырнув в окно окурок, спрашивает:
— А что, разве требование прокурора для нас обязательно? — Я поясняю, что прокурор от нас вообще ничего требовать не может. Суд ни от кого не зависим и подчиняется только закону.
— Тогда надо оправдать,— решительно заявляет Вадим Артемьевич.
— Нельзя, преступление доказано. Закон нарушен.
И вдруг резко, крикливо заговорила Лидия Михайловна:
— Закон — не столб... И вообще... Если бы я знала, что такое дело, то ни за что бы не пришла. Если вы ее думаете посадить, то сажайте, но приговора я ни за что не подпишу.
Лицо ее покрылось красными пятнами, а на глазах — слезы. Я понял, что она свою угрозу наверняка выполнит. Я сел и быстро написал приговор с условным осуждением. Заседатели с радостью его подмахнули».
Вот вам и кивалы.
Народное правосудие
Не ставя себе целью, Курочкин невольно поведал и о результатах наличия народного суда. Он дает такой случай.
«На второй день праздника рождества на окраине глухой деревушки был найден убитый моряк, прибывший в соседнее село на побывку. Рядом с ним валялось три березовых кола. И никаких других доказательств. По подозрению взяли из деревни трех парней, которые гуляли вместе с моряком. Но они начисто отрицали свою причастность к убийству. Следствие вела прокуратура. Были опрошены жители не только этой деревни, но и всех окрестных сел, и ничего, кроме акта судебно-медицинской экспертизы, подтверждающей, что убийство было совершено при помощи найденных березовых кольев, приобщить к делу не смогла.
Прокурору грозил жесточайший нагоняй. Совершенно подавленный, он пришел к Фалалееву (старый начальник милиции, - Ю.М.) пригласил меня посоветоваться, что делать. Мы поговорили и решили, что дело на языке юристов «дохлое» и ничего не остается делать, как сдать его в архив. А задержанных ребят выпустить. Прокурор тяжко вздохнул, согласился и с ненавистью сунул дело в серой папке в свой великолепный желтой кожи портфель».
Начальник милиции дело раскрыл, но я обращаю внимание на следующее. Ведь сегодняшние следователи, прокуроры и судьи просто ухохатались бы – надо же, прокуратура не может раскрыть такое простое дело! Ведь ежу понятно, как его раскрыть! Нужно либо привести в суд каких-то людей с мешками на голове, которые скажут, что они убили, либо заставить какого-либо бомжа взять вину на себя, либо вызвать войска к дому «подозреваемого» и убить в доме всех, объявив, что это и были убийцы.
Сегодня для «раскрытия» таких преступлений нет проблем, а тогда, в тоталитарном сталинском СССР у прокуратуры и суда проблемы были. И эти проблемы назывались «народными заседателями».
Взаимоотношения вокруг суда
Может сложиться впечатление, что народные заседатели были некими всепрощающими исусиками. Отнюдь! Подтвердить это хочу несколько анекдотическим случаем, рассказанным Курочкиным. Он в этом эпизоде, полагаю, приукрашивает свою роль, а по моему мнению, у него все получилось вне его воли, и уж потом он приписал это своему уму.
Начал он с характеристики отдельных заседателей: «Но среди них попадаются строптивые, которые идут не только против закона, но и здравого смысла. Был случай, когда заседатели настояли на своем и заставили подписать явно несправедливый приговор. Я долго подозревал их в подкупе, но, как выяснилось,— это были люди с характером идти всему наперекор. Я больше их не привлекал к слушанию дел. Но вот однажды мне все-таки пришлось вспомнить о них».
А дальше Курочкин рассказывает, как спас от отсидки своего приятеля.
«Под суд попал председатель колхоза «Труд Ленина» Илья Антонович Голова. Нас с ним сблизила и спаяла охотничья страсть».
Далее, на нескольких страницах Курочкин описывает своего приятеля, и из этого рассказа следует, что это был известный всему району лихой командир партизанского отряда во время войны, трижды орденоносец. Но, помимо воли Курочкина, из рассказа также следует, что как председатель колхоза, Голова был разгильдяй и пьяница, за которого всю работу делал его зять-счетовод. Причем, Голова был человеком дерзким и наглым, что хорошо было во время войны в действиях против врагов, и мало полезно в мирной жизни, когда не дерзость нужна, а каждодневная работа. Однако, надо понимать, райком был бессилен поправить дела в колхозе, поскольку снять Голову с должности председателя не давали колхозники, скорее всего, далеко не по деловым, оправдывающим Голову причинам. Ведь посмотрите в чем суть дела.
«Накануне ноябрьских праздников Голова на общем собрании внес предложение, текст которого дословно взят мною из протокола:
«Торжественно всем колхозом отметить день Великой Октябрьской социалистической революции. Для этого:
а) из кладовой колхоза выделить на самогон десять пудов ржи,
б) забить на мясо яловую корову Буренку,
в) праздничное гулянье провести в помещении избы-читальни культурно, без всяких скандалов и безобразий,
г) просить гармониста Василия Семипалова не напиваться и весь вечер играть на гармонии,
д) ответственность за проведение вечера возложить на председателя колхоза Голову.
Принято единогласно».
Говорят, что постановление это было выполнено по всем пунктам: праздник был проведен весело, организованно. Пьяных было мало, а сам председатель с Васькой Семипаловым только для приличия выпили по стопке самогона. Потом они, уже после гулянья, на рассвете, напились до умопомрачения у Ильи Антоныча дома.
Об этом я узнал слишком поздно, когда ко мне из прокуратуры поступило дело о привлечении Головы к уголовной ответственности за самогоноварение. «Ну, теперь ему крышка»,— подумал я и схватился за голову. Что делать? Случай из ряда вон, и как раз в момент кампании по борьбе с самогоноварением».
Скажу, что да, что за такие выкидоны, как организация коллективной пьянки, подчиненные некоторое время могут любить начальника. Некоторое время, пока организация под таким управлением не рухнет.
Оцените партизанскую наглость Головы: советская власть требует усилить борьбу с самогоноварением, а Голова нагло и открыто варит самогон! Это ведь весь район, узнав об этом, сказал: «Ему можно, а нам нет?!». Поскольку в СССР наказание за преступление имело целью не месть, а предупреждение подобных преступлений, то Голова по своей наглости сам поставил на себе крест. Теперь, чтобы предупредить вспышку самогоноварения в районе, Голову надо было садить в лагерь, даже если бы он был сверхвыдающимся председателем и Героем Соцтруда, а не главой полуразвалившегося хозяйства.
Но Курочкин, в оправдание приятеля, выдумывает некую «месть райкома» Голове, однако из-за плохого знания людей и дела, выдумывает эту «месть» очень неудачно.
«Нынешней весной во многих колхозах не хватило семенного картофеля. Райком собрал председателей и предложил им взять картофель на посадку у колхозников. Распоряжение было нелепым. У колхозников нечем было засаживать собственные огороды».
Как это – «нелепым»? Положим, что сам Курочкин согласен был весь год не картошку жарить, а что-нибудь сосать, но райком-то обязан был заботиться о том, что будут зимой кушать городские жители!
Курочкин так описывает кураж Головы по поводу этого предложения райкома.
«Но никто из председателей, кроме Головы, не возразил. Илья Антонович вспыхнул и грубо выкрикнул:
— Как это взять?
— Ну, это все равно, что позаимствовать,— разъяснил секретарь райкома. Голова встал и озоровато скосил свои рачьи глаза.
— Значит, мешок на плечо и пошел по миру трижды орденоносец Илья Голова. Тетушка, дай Христа ради десяток-другой картофелин. А тетушка мне: «Милай, нетути у меня картошечки-то. Прошлой осенью мне колхоз ничегошеньки на трудодень не дал».
Разыграв комическую сценку, Илья Антонович решительно заявил, что он против такой антигосударственной практики. Его дружно поддержали председатели, и затея райкома была с треском провалена.
Как ни был райком добродушно-снисходительно настроен к Голове, но этого простить не смог. Затаив обиду, он теперь ждал случая с ним рассчитаться».
Заметим, что председатели колхозов считали предложение райкома дельным и исполнимым. Ведь если не посадить картофель, то получится, что поля год простоят пустыми, а они, председатели, будут не руководителями, а паразитами в своих хозяйствах. И то, что они поддержали Голову, это выдумки Курочкина.
Теперь о ёрничаньи Головы. Для дурака его выходка смешна, а для ответственного человека – противна. Во-первых, картофель, собираемый колхозниками с приусадебных участков (о котором и говорил райком), это совсем не тот картофель, который шел на трудодни (если колхозники вообще брали на трудодни картофель, а не деньги). Во-вторых, если «тетушка» не получила картофель на трудодни, то виноват Голова, который не обеспечил его выращивание в достаточном количестве. То есть, уже только поэтому, по описанию Курочкина, получается, что Голова был совершенно безответственный дурак!
Но тут еще моменты. В голодные годы главной ценностью является хлеб. С другой стороны, к тому моменту уже было лет сто известно любому крестьянину, что если использовать землю для конечного производства спирта, то выгоднее выращивать картофель, поскольку с гектара под картофелем получается крахмала (а потом спирта) вдвое больше, чем с гектара ржи. И если Голова варил самогон из ржи, а не пустил эту рожь на трудодни колхозникам для их питания, то понимающим людям это показывало, что не только картофелем, но и хлебом колхозники колхоза Головы были обеспечены достаточно. Посему отказ Головы собирать картофель для посадки был наглым саботажем.
Курочкин признается, что любил Голову, в том числе и за то, что тот брал его с собой на охоту (на которую, по описанию Курочкина, Голова в еще разоренной войной стране ходил ежедневно). Но эта любовь судьи к подсудимому совершенно не означает, что все народные заседатели были в восхищении от такого бездельного придурка.
Мой отец пришел с войны тоже с тремя орденами и четырьмя ранениями, мой дядя пришел с тремя орденами и еще с медалью «За отвагу», но их нельзя было убедить одеть ордена хотя бы к празднику, а работали они от зари до зари. Мой отец, сколько я его помню, в отпуск ни разу не ходил – брал компенсацию. И если бы они были заседателями по этому делу, то наглец Голова получил бы максимум того наказания, что требует закон.
Мало этого, мои наблюдения показывают, что люди от начальства многое могут стерпеть, но они очень не любят, когда начальство само создает себе привилегии. И когда люди утром идут на работу, а Голова берет ружье и с судьей идет на охоту, то эта привилегия Головы добрых чувств у большинства населения не вызывала, можете мне поверить.
Но, как сказано выше, Курочкин Голову любил и хотел спасти от наказания.
Это получилось, но, повторю, скорее всего, вне участия Курочкина. Это уж потом он придумал версию про строптивых заседателей и свою сообразительность.
Но сначала о взаимоотношении судьи с властью.
«Теперь ему крышка, — снова подумал я, и сердце сжалось.— Неужели райком с такой легкостью разрешил прокурору завести уголовное дело на председателя колхоза, коммуниста?! Обычно он такую санкцию дает с большой неохотой».
Я снял трубку и позвонил председателю райисполкома.
Сергей Яковлевич вздохнул и сказал:
— Я тут — пас. У райкома с ним особые счеты.
Позвонил секретарю райкома и спросил их окончательное мнение по этому делу. Кондаков ответил мне так:
— А почему вы, товарищ Бузыкин, нас спрашиваете? Вы судья, у вас законы. Как решите, так я будет. Мы своим авторитетом на суд не давили и не собираемся давить.
Я хорошо понял Кондакова: «Сажай, и никаких гвоздей»».
Заметьте, ни одна власть судье и слова не сказала! Это он сам лез к ней за «ценными указаниями».
«Я объяснил Голове, что нужно срочно предпринять. В первую очередь, не хныкать, немедленно ехать в город, искать адвоката. Халтун для такого дела не годится. При нем я позвонил в областную адвокатуру, и мне назвали фамилию толкового защитника.
В день суда, рано утром явился адвокат и до открытия судебного заседания успел познакомиться с делом. Впрочем, дело было простое, ясное и не вызывало никакого сомнения. Адвокат разочаровался и сказал, что ему здесь делать нечего.
…Когда мы вошли в зал судебного заседания, он был полон. Еще бы. Кого судят-то? Знаменитого Илью Голову. Он стоял, вытянувшись, по стойке смирно, в начищенных до солнечного блеска сапогах, в синих диагоналевых шароварах и в новой зеленой фуфайке, подпоясанный широким офицерским ремнем. Прямо на фуфайку он наценил все свои регалии, а сбоку повесил полевую сумку. Я взглянул на Илью Антоныча и с болью подавил улыбку. Он сделал все, чтобы выглядеть солидно и внушительно.
Меня беспокоил вопрос о составе суда. В последнюю минуту прокурор может заявить мне отвод. И это не только законно, но и обоснованно. Но я уповал на строптивость своих заседателей, которые из враждебного противоречия возьмут да и отклонят ходатайство прокурора. К счастью, до этого не дошло. Когда я спросил Магунова, доверяет ли он слушать дело этому составу судей, он сразу же ответил, что не возражает.
...В прениях прокурор просил суд определить Голове год лишения свободы; адвокат, как я и ожидал, просил тоже года лишения свободы, но условно».
После голода 1947 года, по Указу от 1948 года, за самогоноварение без цели сбыта наказание усиливалось и устанавливалось от года до двух. То есть, прокурор, не смотря на циничную дерзость преступления, уже просил для Головы наказание у нижнего предела – минимум, что мог.
«…Не успел я сказать, что подсудимый, хотя и виновен, но заслуживает снисхождения, как заседатели в один голос заявили, что никаких снисхождений ему, два года тюрьмы и баста. Они сказали то, что я хотел. Впервые в жизни я благодарил глупость и жестокость человеческую. Я подписал их приговор, но предупредил, что с ними не согласен и буду писать особое мнение. Должен сказать, что заседатели не возражали, когда я попросил их не брать осужденного под стражу до вступления приговора в законную силу.
Когда я огласил этот приговор, зал ахнул. У прокурора почему-то неестественно задергалась шея. Но он ничего не сказал, схватил портфель и стремительно вышел. Зато возмущению адвоката не было предела. Он долго доказывал в канцелярии суда секретарям, что это предел дикости и жестокости.
— Нет, вы только подумайте,— страстно говорил он, размахивая руками.— Сам прокурор просил год, а они два. О, идиоты, варвары, бессердечные!
…Он поинтересовался, кто остался при особом мнении. И когда я назвал себя, он изумленно вскинул брови.
— О-о-о-о! — и свистнул. И сразу же сел писать кассационную жалобу.
…Позвонил и Сергей Яковлевич, холодно сказал, что он был обо мне лучшего мнения. Я обиделся и заявил, что суд ни от кого не зависит и подчиняется только закону.
— Понятно. Будь здоров, судья,— оборвал он меня и повесил трубку... Зато звонок Ольги Андреевны взбесил меня и чуть не погубил все дело.
— Ты порядочная дрянь,— заявила Чекулаева.
— Ты так думаешь?
— Все, все в райкоме...
— И первый секретарь? — наивно спросил я.
— Конечно, он возмущен.
— На что же вы рассчитывали?
— Самое большее год. Об этом был предупрежден и прокурор, да и сам Голова знал.
Я не стал ее дальше слушать. Оказывается, райком еще до суда предрешил судьбу Головы. Год лишения свободы! Вот их милосердие! Вот как звучат их слова: «Мы не давим на суд и не собираемся давить». Мне стало стыдно за такую доброту. И до боли жаль бедного, простодушного и доверчивого, как ребенок, Илью Антоныча».
Опять обратите внимание на извращение Курочкиным событий. Разве кто-то из советско-партийного начальства давил на судей? Да, они жалели Голову (вопреки уверениям Курочкина, что они Голове мстили), но власти не на суд давили, а убедили прокурора просить у суда наказание у нижнего предела. И прокурор даже отвод не заявил Курочкину, хотя обязан был заявить. Поскольку и прокурор надеялся, что Курочкин своего приятеля пожалеет.
Но народ, глядя на бездельника Голову, чихал на жалость начальства к коллеге. Это Голова мог запугать своими орденами не воевавших, а народ сам отвоевал, его на такие дешевые «понты» взять было трудно. Народные заседатели жили в народе и им после суда надо было объяснять людям, почему они решили так или иначе. Как им объяснить народу, почему они простили наглеца, который после войны считает себя партизаном, а народ – немцами? Работать надо, как все работают, а не самогон жрать и с судьей на охоту ходить!
«Спустя две недели дело Головы рассматривалось в кассационной инстанции облсуда. К делу, кроме жалобы, был приложен ворох характеристик и справок. Но на всю эту бумажную шелуху я меньше всего рассчитывал. Главным козырем в этой рискованной игре был сам Голова, его личное обаяние. Поэтому вместе с делом на суде присутствовал и сам Илья Антоныч.
…И только к вечеру я услышал сиплый, не женский голос Павлины Тимофеевны, или попросту Павлинихи, как зовут ее народные судьи. Я робко спросил, как решилось самогонное дело Головы.
— Мы считаем, что народный суд правильно решил это дело. Самогоноварение по области приняло угрожающий характер, и борьба с ним должна вестись самая решительная.
Я ничего ей не ответил. У меня вывалилась из рук трубка.
— Алло, Бузыкин,— взывала ко мне Павлиниха.— Куда ты пропал? Так я говорю, — продолжала она, — в этом смысле ты молодец, что ведешь жесткую карательную политику... но, — она чуть-чуть смягчила голос — Все же, мы решили сохранить ему свободу. Два года так и оставили, но считать их условными. Человек он заслуженный, не опасный и весьма симпатичный, — дальше я не помню, что она говорила, но говорила что-то приятное и хорошее...».
На этом хорошем и закончу.
***
Повторю, я не считаю советскую судебную систему совершенной, но согласитесь, насколько народный суд умнее и справедливее нынешнего судебного маразма с его «юристами-профессионалами».
Ю.И. МУХИН
